Князь да княгиня. Сказка шестая

Время и место действия: середина XVIII века (зима 1749 года – начало осени 1750 года). Российская империя, Санкт-Петербург, Москва.

Сюжет романа построен на исторических параллелях, однако полного отождествления романтических героев и их исторических прототипов не происходит, некоторые детали биографий, а также повороты сюжета, события, лица являются плодом вымысла.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

КНЯЗЬ  ДА  КНЯГИНЯ. Сказка шестая. Звенящий город.

Часовня.
Подруга.
Оправдание.
Лето в деревне. 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ЧАСОВНЯ.

          Образ, помещенный в часовне прямо против входа, казался огромным и поражал своей древностью. Долгие годы озаряемый и согреваемый бесчисленными свечами, что возжигались пред ним старанием прихожан, он потемнел настолько, что черты святого Лика Богородицы и Лика Предвечного младенца, восседающего, словно на троне, на Ее правой руке, нельзя уже было разобрать даже и пытливому глазу сквозь замутившуюся льняную олифу, покрывающую теперь красочный слой, некогда нанесенный с молитвою на доску богомазом, подобно черно-коричневой коре: плотной, непроницаемой, растрескавшейся.

Тяжелый литой оклад из серебра и золота, среди украшений которого были выгравированы царские венцы над главами и большой четырехугольный крест, одевал всю икону, словно заковывая ее в драгоценные латы, оставляя открытыми лишь места, где находились лица, ладони и стопы божественных персонажей. Сверкание золота и серебра, россыпь алмазов создавали резкий контраст с образовавшейся поверх старинной живописи чернотой, выглядящей на этом светлом праздничном фоне подобно темным провалам.   

- Пресвятая Богородице, спаси нас! На моление наше умило-сер-ди-ся-а… - тоненько, нараспев выговаривала молитву старая монахиня в черной ризе, стоявшая возле самой иконы впереди толпящихся в маленьком пространстве часовни многих людей, то и дело наводя порядок на высоком подсвечнике, уставленном целым лесом зажженных свечек, больших и малых, образующих словно единый, пышущий жаром, нестерпимо-яркий костер.

- Пресвятая Богородице, спаси нас, - машинально про себя повторяла за монахиней княгиня Настасья Васильевна, глядя на икону и почти не понимая при этом, что видит перед собою, и почти не отдавая себе отчета, что твердит про себя в унисон звенящему в ушах голоску чтицы…

В часовне было тесно и душно, но княгиню и это не задевало. Тихо и печально она стояла в углу, слева от входа, держа в руке свою затепленную священному образу свечу… места для ее свечи на паникадиле не хватило, слишком много других подобных приношений, с молитвой и верой установленных руками пришедших сюда сегодня москвичей и приезжих, уже горело на обширной подставке… и свеча оплывала полупрозрачными плотными каплями растопленного воска в руке молодой женщины, будто это были не капли, а слезы, будто свеча плакала…

          Покинув деревушку, находившуюся в окрестностях поместья великого князя, княгиня благополучно к исходу другого дня прибыла в столицу. К врачу, которого велел ей посетить муж, она не обратилась, даже не стала глядеть на сопроводительное письмо, врученное ей полковым лекарем, небрежно засунув конверт в свою сумочку-мешочек.

Требование мужа оскорбляло ее: сначала изводил, житья не давал, а теперь настаивает, видите ли, чтобы она лечилась. Положим, он понял что-то наконец, это явствует из всего его поведения последних дней… только поздно понял, так что его беспокойство о ней не могло перекрыть его вину.

Что же касается медицинской помощи, то лечиться она и впрямь не хотела… к чему? Правда, то обстоятельство, что она нарушила мужнин приказ, ее немного тревожило… ему удалось-таки неплохо ее запугать… но все же она поступила по-своему, своевольно, то есть не послушалась его… он ведь остался там, в лагере, а она уехала, и должна была уехать еще дальше, где он ее уже не больно-то достанет… так что какая разница, послушалась она, нет ли… да, по сути, никакой…

Она вообще не стала задерживаться в столичном петербургском доме, хотя могла бы это сделать, если б захотела, и только навестила могилу отца, а там отправилась в дальнейший путь, в Москву.

Поминальный день, день отцовской смерти, день дочерней скорби, имел место в конце июня и уже прошел, но за сумбурными перипетиями летнего деревенского житья, каким оно ей выпало, княгиня едва поставила тогда свечу на канунник в деревенской церкви… бедный канунник, всего лишь деревянный ящик с песком, установленный на табурете перед деревянным же распятием…

Зато теперь она никуда не торопилась, ни на что не отвлекалась и справила все, что положено, честь честью: заказала панихиду, отстояв же ее и поплакав, нашла кладбищенского сторожа и заплатила ему за поправку могильного холма. Собравшись уходить, она погладила на прощанье навсегда скрывшую от нее родного человека сырую черную землю… много раз она так поступала, но давно уже настолько обостренно не ощущала себя при том круглой сиротой… и сразу же после, не промешкав ни дня, покинула Петербург.

          В Москве, куда вскоре приехала молодая княгиня, она остановилась в доме одного из дальних мужниных родственников, имевших там на тот час проживание. Надо сказать, что князь, отправляя жену от себя, позаботился обо всем, связанном с осуществлением ее поездки, так что, даже если бы княгиня захотела, то с пути бы она не сбилась никоим образом, и у нее нигде не вышло бы попасть в беду, заплутать или вовсе потеряться.

Продиктовав полковому писарю подробные распоряжения для  своего домашнего управляющего, князь отправил их адресату с особым посыльным еще прежде, чем княгиня покинула деревню в окрестностях полкового лагеря, по неукоснительном же выполнении соответствующими лицами из княжеской дворни полученных таким образом упомянутых инструкций, надежный провожатый, которым стал облеченный особым доверием один из служащих, обязанный охранять и оберегать молодую барыню в дороге, получил на руки перед отъездом все нужные бумаги, денежные средства, а также и письма к тем лицам, которые могли посодействовать путешественникам по мере их следования к пункту назначения, например, в плане оказания им гостеприимства.

Хозяева московского особняка встретили молодую княгиню очень радушно, окружили заботой и вниманием, что в другое время, возможно, понравилось бы ей, польстило и развлекло, однако момент выпал не тот. Удрученной жизненными невзгодами, ей сейчас больше всего хотелось, чтобы ее оставили в покое и поменьше тормошили. Желая избавиться от общества чужих, навязчивых людей, она на другой же день по приезде отправилась прямо с утра погулять в город, взяв с собою в качестве свиты только свою горничную, убедив своих временных опекунов не сопровождать ее, под предлогом нежелания с ее стороны причинять им лишние беспокойства и хлопоты.
 
Между тем ранее княгиня бывала в первопрестольной лишь проездом, окрестности толком не знала, куда пойти, не имела представления… да и некуда на самом-то деле ей было идти, и незачем, и ни к чему… Она чувствовала себя потерянной в этом большом городе, в этом большом мире, где жизнь бурлила подобно полноводной реке… наверное, примерно те же ощущения, какие угнетали ее сейчас, возникли бы у потерпевшего кораблекрушение несчастного, уцелевшего, но оказавшегося выброшенным на маленький островок, омываемый со всех сторон бездушной водной стихией… такова ведь и стихия жизни, опасная настолько, насколько и притягательная, всегда грозящая перевернуть чью-нибудь утлую лодчонку, неизменно равнодушная при этом к судьбам отдельных людей…
 
          По своим предыдущим кратким мимолетным визитам в древний город княгиня помнила только его центральный район, который всегда показывают всем приезжим в целях их ознакомления с главными  достопримечательностями, поэтому сейчас она и направилась в это более-менее знакомое место и вновь увидала большую площадь, примыкавшую к зубчатой стене Кремля, над которой возвышались, сияя в солнечных лучах, золотые купола многочисленных церквей и монастырей, теснящихся внутри крепости, а затем, отвергнув предложение шедшей рядом с нею горничной посетить торговые ряды, свернула вправо, вероятно, именно для того, чтобы как раз-таки и оказаться подальше от рынка, пестрота, многолюдство, шум и сутолока которого  ее сейчас совершенно не прельщали, и, миновав небольшой  собор, выстроенный на углу старинной улицы, в том месте, где она вливалась в пространство площади, прошла под глубокой аркой крепостных ворот, увенчанных двойной кровлей в виде островерхих башенок.

С наружной стороны прямо к стене здесь лепилась небольшая часовня. Княгине не хотелось идти дальше, тем более просто так, без какой-нибудь определенной цели… к тому же ей понравился, будто поманив ее к себе, сладкий загадочный запах, который способна источать, медленно тлея на угольях в курильнице, только восточная ладанная смола… этим запахом веяло из открытых настежь дверей… Вот так она и оказалась перед потемневшей от времени и многих людских скорбей Богородичной иконой. 

          Княгиня Настасья была чрезвычайно удручена всем тем, что с нею приключилось. Попав волею случая в часовню, оказавшись стоящей перед незнакомым ей, но явно значительным священным образом, она попыталась помолиться, собравшись с силами души и начав выстраивать словесный ряд своей просьбы о помощи, направляя мольбу к горнему престолу… ведь так и следовало поступить в такой ситуации… однако сама не знала, о чем ей следует сейчас молиться…

Мысли княгини  путались, сбиваясь, и то она оплакивала себя и ненавидела мужа, желая ему зла, то, вспоминая светлые дни начала своего замужества, горевала о потерянном счастье и даже начинала жалеть своего обидчика и искать для него оправдания, которые и находила… но лишь до определенного момента своих воспоминаний, за которым его вина перед нею становилась уже слишком тяжела, непростительна… и неведомое  грядущее, те месяцы и годы, которые ждали ее впереди, ее, такую молодую, только начинающую жить, представлялись ей лишь чередой безрадостных беспросветных дней, ведь они не согревались больше счастьем, ведь даже мечте о счастье в них не оставалось места, ведь в них не было, не могло уже быть ее любимого… этого слишком страстного и слишком несчастного, невыносимого, ужасного человека, сумевшего зажечь в ее сердце любовное чувство и растоптавшего ее сердце с этим чувством вместе.

-    Я любила его, а его нельзя любить. Он любил меня, но его любовь подобна безумию. Он погубил нашего ребенка, а с ним и наше будущее. Нас связывала тяга друг к другу, к жизни, к ее радостям, а разъединила смерть. Смерть… Она всегда вмешивается, она забирает самое сокровенное, бесценное, то, что нельзя уже больше возместить никогда и ничем, никем… Казалось бы, чего только не было мне дано: и красота, и богатство, и завидный муж… и вот все пошло прахом, безнадежно, безвозвратно… Я знаю, мы расстались навсегда, и он это знает. Мы никогда уже не будем вместе после всего того, что случилось с нами, что с нами сотворила наша жизнь, что мы сотворили с нашей жизнью. Была любовь и кончилась, было счастье и иссякло…  Значит, такова судьба… Судьба, рок… Злой рок… И ничего не поправишь, потому что время, неумолимое время, не может повернуть вспять, в те дни, когда ныне уже разразившаяся гроза еще только копилась, затеняя  горизонт первыми облачками, чтобы мы двое, умудренные нынешним не даром приобретенным опытом, не допустили тех роковых промахов, которые привели нас к полному краху… впрочем, вероятно, и в этом чудесном случае нам все равно не удалось бы удержаться от совершения все тех же ошибок… где тонко, там и рвется… Ничего не поправишь, потому что смерть снова сказала свое слово… последнее слово… Говорят, время – лучший лекарь. Наверное, потом, когда-нибудь, душевная рана затянется, новые впечатления и встречи принесут забвение, утешение… Наверное… В это надо верить… И пусть все сбудется, как Богу угодно. Да, лишь одно и остается теперь - смириться… жить дальше… как-то жить дальше…

          Но утешить самое себя мудрыми рассуждениями княгине не удалось. Отчаяние охватило ее с такой необоримой силой, с какой, бывает, огонь бросается на сухое дерево, и оно вспыхивает в единый миг словно единый костер, и прогорает дотла, превращаясь в черную безжизненную золу… Потому что в глубине души ей казалось, что все кончено… Все, что было дорого, привлекательно, прекрасно… будто кончилась сама жизнь. 

-    Пресвятая Богородице… умилосердися… радость вместо печали даруй… радость вместо печали…
          Минуты шли, княгиня молча стояла перед иконой, держа в руке свою оплывающую плотными восковыми слезами, будто вправду плачущую свечу.         С того места, где она находилась, икона была ей хорошо видна, так что молодая женщина могла со все большей ясностью созерцать контуры священного изображения, а кроме того как бы прорисовку всех деталей головы, кистей рук… через коричневую растрескавшуюся кору проступал перед нею лик Богородицы, ее уста, глаза… 

Княгиню нисколько не удивляли ее наблюдения, то есть именно то, что сквозь верхний загрязненный слой она настолько отчетливо видит изображение Богоматери: ведь она и саму икону видела в первый раз. Очевидно, многочисленные свечи горели сейчас особенно ярко, что создавало удачные условия для рассматривания образа, вот и все.

А свечи в самом деле горели на редкость ярко и жарко, и сияющий огонь их производил на редкость приятное впечатление. Глядеть на него было большим удовольствием и даже облегчением: с души будто свалилась стопудовая тяжесть. Казалось, это сама жизнь, в лучшем, утверждающем, прекрасном смысле этого слова, полнокровная, насыщенная, творила здесь посредством таких простых вещей, как огоньки дешевых церковных свечек, подлинное чудо, обновляя силы, которые совсем было иссякли, и сообщая совершенно безосновательную уверенность на что-то безусловно хорошее, светлое, в которую хотелось безоговорочно поверить… в которую верилось безоговорочно…

Будто все неразрешимые загадки оказались разгаданы, будто все безответные вопросы обрели ответы, будто тучи, обложившие горизонт своей свинцовой тяжестью, рассеялись, и вновь засверкала лазурь небосвода, и вновь засияло над головой вечное животворное прекрасное солнце. Икона светлела все более, тонкие белые линии, очерчивая детали нежного лика, изящных рук особенно красиво выглядели на темном фоне древнего живописного письма… Глаза Богородицы, казалось, смотрели ласково, губы готовы были улыбнуться… У основания кисти левой руки, близ запястья, там, где образ когда-то поразил своим оружием иконоборец, сверкал, рассыпая искры, укрепленный поверх оклада красный камень…

          Княгиню кто-то толкнул, горящая свеча, которую она держала в руке, наклонилась, в тот же миг ей на руку упала большая горячая капля растопившегося свечного вещества. Ожог оказался настолько неожиданным и чувствительным, что она вся вздрогнула с ног до головы и сама не знала, как удержалась, чтобы не вскрикнуть.

Не знала она также и того, как долго, вдруг войдя в какой-то непонятный ступор, совершенно неосознанно и, следовательно, бессмысленно глазела на икону, возможно, даже приоткрыв при этом рот… ну и зрелище, должно быть… потеряв ощущение времени, забыв и молиться, и вообще думать… впрочем, ей казалось, что это заняло не больше пары минут.

Разбуженная от своего забыться наяву ожогом от свечи, придя в замешательство по поводу столь странного приключения, княгиня задула свой огонек, с поклоном перекрестилась в последний раз на икону и поспешила выбраться из душной тесной многолюдной часовни на улицу, на свежий воздух, где ее дожидалась горничная… то, что Варвара была в часовне с нею, княгиня помнила, а вот когда она ее покинула, даже не заметила. Впрочем, по реакции девушки она могла заключить, что служанка дожидалась ее в сени китайгородских краснокирпичных стен недолго.

          Тут-то наконец княгине пришло в голову спросить, что же за икона находится в часовне. Она задала свой вопрос нищенке, подав ей милостыню, и та, обрадованная вниманием и пожертвованием богатой прихожанки, немедленно с большой охотой затараторила историю черной Богородицы, как сама ее знала и как могла повторить.   

- Пресвятая Богородице… радость вместо печали даруй… - неслось княгине вслед из распахнутых дверей отголоском повеявшей было надежды.


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ПОДРУГА.

Вышла девка молода,
Порасхвасталась она,
Ой вы девки, ой вы бабы,
Вы молодушки!
Как вечор меня милой
Целовал да миловал,
Крепко к сердцу прижимал,
Сударушкой называл:
- Ты, сударушка моя,
верно любишь ли меня?
- Как тебя мне не любить?
Не могу тебя забыть!    
          Русская народная песня.               

Про то знает лишь подушка
Да княгиня молода.
          Из народной песни.

- Настя, это ты, Настя! Ты в Москве? Как, какими судьбами? Настя, голубушка!

Произнося на ходу эти слова, блестя улыбкой глаз и губ, к молодой княгине навстречу спешила, отделившись от толпы, протекавшей мимо через темную глубокую арку ворот подобно пестрой полноводной реке, нарядная миловидная молоденькая женщина. Не дослушав до конца сбивчивую речь нищенки, посвященную Богородичному образу, выставленному возле ворот в часовне… это Иверская, с самого Афона привезенная… княгиня сама шагнула к своей подруге.

- Глашенька, а ты-то здесь откуда?
- Хорошее дело, я откуда! Я-то по мужу теперь москвичка, я здесь живу, если ты еще не запамятовала. Вот побывала в торговых рядах, потом решила пройтись… И вдруг такая  встреча. А ты? Проездом? С мужем? К Чудотворной на поклон ходила?

Княгиня попыталась объяснить, что она и точно проездом, только без мужа, а едет к его тетке в подмосковное имение, и что она в самом деле сейчас ставила свечу Чудотворной…

- Ты приехала в Москву и даже мне не сообщила! – обнимая ее и целуя, продолжала сбивчивой скороговоркой веселая, сияющая Глашенька. - Тоже мне подруга! Как не совестно, адрес ведь известен. И остановиться у нас могла бы…
- Муж велел у его родни…
- Ой, до чего все строго. Ну да, они, эти военные, все такие, сами живут по стойке смирно и с других того же требуют… даже с жен, а? Настя, как я тебе рада!
- И я тебе тоже, - сказала княгиня, хотя в действительности сама не знала, хочется ей сейчас общаться с непоседой и болтушкой Глафирой, подходит ли это к ее нынешнему невеселому настроению… Ах, да почему же нет, в самом деле, не рано ли она в траур решила убираться? Развеяться хоть немного не грех.

          Княгиня подружилась с Глашей, Глафирой Сергеевной, нынешней московской барыней, в свою бытность при особе государыни, поскольку та, как и она сама, имела в те времена состоять во фрейлинах, и скучала по ней, когда ее подруга где-то около двух лет назад вышла замуж и уехала из северной столицы. Конечно, они продолжали встречаться, пока Глаша еще жила с мужем в Петербурге, а затем, после их переезда в Москву, переписывались, хотя письма вряд ли могут заменить прелесть непосредственного общения, тем более что приятельство с Глашей было для княгини в чем-то не менее значимым, чем ее дружба со старой княгиней.

Впрочем, не только личные беседы с Глашей, но  и Глашины письма также немало привнесли в жизнь Настасьи Васильевны, ведь в них Глаша, прекрасно владевшая пером, продолжала изливать душу по поводу обстоятельств своего брачного союза, так что некоторым сведениям о том, каким именно образом протекают дни и ночи в семейном гнезде, а также убеждением, что ничего лучше, чем замужество, с девушкой случиться не может, молодая княгиня была обязана именно своей подруге. 

          Глафира, разумеется, знала, что княжна Настасья этой весной в свой черед тоже вышла замуж, хотя к ней на свадьбу приехать не смогла, по очень уважительной причине: она только-только стала матерью, и потому ограничилась поздравлением, от своего имени и от имени всей своей семьи, включая новорожденного.

С тех пор молодые женщины какое-то время по-прежнему исписывали многие бумажные листы, сочиняя послания друг к другу, пока молодая княгиня, в отличие от Глафиры Сергеевны, заблудившись в своей семейной жизни, как в лесу, не позабыла в связи с данным печальным обстоятельством отвечать подруге… Зато теперь, кажется, ей было уже от этого не отвертеться, особенно принимая во внимание, что у той должно было накопиться за время ее молчания немало вопросов.
       
Вскоре после неожиданной встречи молодые женщины сидели уже в гостиной Глашиного дома: подруга зазвала княгиню к себе выпить кофе и просто поболтать, от чего та отказаться не могла, да и не хотела. Княгиня устала от своих бессмысленных блужданий по огромной площади, а также от посещения привратной часовни, и с удовольствием отдыхала, отдавая должное ароматному напитку и поданным к нему сладостям.

Не меньшее удовольствие ей доставляло лицезрение красивой, пышущей здоровьем и радостью бытия подруги. Хотя у нее самой дела обстояли отнюдь не блестяще, а в таких обстоятельствах нередко бывает так, что человека, жизнь которого на данный момент омрачена той самой «черной полосой», а ведь ее пока не минуешь, света белого не увидишь, - что неудачника или неудачницу может раздражать вид процветающего знакомого, вызывая чувство зависти, даже злости, но княгиню и Глашу в недавнем прошлом связывали настолько приятные отношения, что зависть и тем более злость со стороны княгини были совсем неуместны и неоправданны, напротив, она ощущала способность с полной искренностью порадоваться за милую Глашу, с которой они провели, мечтая о своей будущей жизни, немало незабываемых часов, стоявших особняком в круговороте придворной жизни и потому навсегда  запомнившихся им обоим…

В самом деле, хорошо, что из них двоих счастье улыбнулось хотя бы одной, пусть даже это не она сама, а другая. Вот только откровенничать с Глафирой по поводу своих собственных невзгод княгине, как она ощущала с не меньшей ясностью, вовсе не хотелось… Нет, не стоит жаловаться, не стоит… К чему? Подруга посочувствует, конечно, но ничем все равно не поможет… Да и стыдно признаться в том, что произошло, язык не повернется рассказывать. К тому же княгиня, как известно, вообще не была любительницей, что называется, выносить сор из избы, и по складу своей натуры, и в связи с недаром приобретенным жизненным опытом…

          Однако полностью отмолчаться ей не удалось: Глафира заметила, что в поведении собеседницы не хватает живости, зато преобладает оттенок печали. Тогда та поневоле, неохотно, но ответила, что с нею недавно случилась некая неприятность… в отношении, можно сказать, здоровья. Надо сказать, что именно необходимость поправки здоровья и была, так сказать, официальной версией причины ее разлуки с супругом и предпринятого ею путешествия, прозвучавшая еще ранее при общении со знакомыми, изложенная и в письмах к родственникам.

И вот княгиня в двух словах рассказала Глаше, в чем заключалось, по ее мнению, это злосчастное событие. Глаша быстро засыпала собеседницу вопросами, а затем заявила, что дело представляется ей неясным даже с высоты ее собственного непосредственного опыта.

- Ты пыталась полечиться?
- Нет, - с некоторой досадой пробормотала княгиня. - Я хорошо себя чувствую.
- Хорошо себя чувствовать и суметь выносить ребенка не одно и то же, - решительно опровергла ее возражение Глаша. - И как это муж тебя отпустил к тетке, вместо того, чтобы самому отвезти к лекарю.

- Он меня к тетке отправил как раз по совету лекаря, - произнесла княгиня, сделав это заявление справедливости ради, а также для того, чтобы попытаться распутать клубок кажущихся противоречий, которые могли бы навести Глашу на мысль, что подруга что-то не договаривает, вследствие чего она могла стать настойчивей в своих расспросах и, чего доброго, вытянуть сведения, которые княгиня предоставлять ей с самого начала не хотела. - Лекарь сказал, что мне покой полезен будет.
- А что за лекарь?
- Полковой.
- Так это не то. Это мастер по переломам и ранам, а тебе другой нужен. Хотя совет он тебе дал правильный. Вот только в деревне ты можешь вовсе без толку просидеть. Послушай, я знаю, к кому тебе надо обратиться, давай я тебя хоть сейчас свезу.
- Сейчас? – испугалась молодая княгиня. - Сейчас не надо. Да к тому же… Мне дали рекомендацию… Если уж ехать за советом, так, наверное, согласно ей… Вот только я этого не сделала…

- Струсила, - кивнула Глаша с улыбкой.
- Забыла, - сказала княгиня, - Сейчас только сообразила… - это была такая явная ложь, что Глаша опять улыбнулась. - Вот письмо, надо же, так в сумочке и лежит. Да только не возвращаться же мне теперь обратно в Петербург! Поживу уж я в деревне с тетенькой, глядишь, и так поздоровею, а уж потом как-нибудь…
- Так ведь адрес-то надписан московский, - сказала Глаша, взглянув на конвертик, который княгиня в доказательство своей правоты вынула из своего мешочка и теперь держала в руке.
- Как московский? – удивилась княгиня.
- Ну да, смотри, какая улица обозначена. В Петербурге-то такой нет, а у нас-то как раз есть. И ты знаешь, это ведь тот самый доктор, о котором я тебе и хотела рассказать. Он мне помог, и тебе поможет.
- А тебе нужна была помощь?

- Ну, знаешь, всякое случается, семейная жизнь это такая штука, - отвечала Глафира хотя и несколько нарочито легким тоном, но, по видимости, вполне откровенно. - В самом начале моего замужества мой драгоценный супруг… ах, Настя, я его так люблю, что даже сейчас вот, чуть только о нем подумала и сказала, у меня внутри вот так все и затрепетало, и горячо сделалось… ах… вот здесь, в груди… и… еще кое-где… ну, ты, наверное, понимаешь, сама уже, слава Богу, не девка… так вот, эта сволочь, этот мерзавец заявился как-то раз домой уже на ночь глядя и пьяный в стельку, из какого-то кабака, видите ли… напугал меня, мне ведь такие выкрутасы в новинку были… да и полез ко мне в постель, да по пьяни так был неловок, что как-то я себя неважно потом почувствовала. Чуть до выкидыша не дошло. Скотина недорезанная. Я его едва потом не убила. Месяца два мы с ним из-за этого жили, как братец с сестрицей, только за ручку брались, словно сосунки какие-то невозрастные, а за советом как раз к этому лекарю обратились.
 
               Княгиня смотрела на Глашу во все глаза.
- Ты его простила, мужа своего? – произнесла она наконец.
- Конечно, нет, - воскликнула, засмеявшись, Глаша. - Как же можно прощать такое? Да никогда, чтобы он там обо всем этом деле и о себе заодно ни думал!.. Хотя, конечно, и то верно, что люди не даром говорят, мол, муж с женой бранятся, да под одну шубу ложатся… Ох, что уж там! Простила, ясное дело, - она перестала смеяться, примолкла на минутку и со вздохом, но снова улыбнувшись, махнула рукой. - Куда же я без него, без сокровища такого небывалого!.. Так вот, Настенька, этот доктор вправду хороший, знающий, внимательный, благодаря ему я и родила за милую душу, и сейчас здорова, и все неприятности минули, будто не были, и в семье у меня лад и склад. Поехали.
- Куда?
- Известно куда, по адресу. У вашего полкового лекаря неплохие связи имеются, ничего не скажешь.
- Но он, письмо мне отдавая, даже не сказал, что доктор не петербургский, а московский.
- Наверняка сказал, как можно, - отрицательно покачала головой Глаша. - Только ты не иначе как запамятовала, моя милая. Ты вон до чего опечаленная, и не улыбнешься. Муж-то твой тоже, небось, расстроился.
- Да, расстроился, - вынужденно подтвердила княгиня, в душе при этом сознавая, что, опять же, как ни крути, а слова из песни не выкинешь… расстроился, в самом деле…

- Никак я его толком вспомнить не могу, - сказала Глаша. - Должен же он был хоть иногда при дворе появляться.
- Редко.
- Ну хоть и редко. Почему-то мне кажется, это тот здоровый военный, который мне на подол мимоходом однажды наступил, чуть оборку на юбке на оборвал.

               Тут княгиня Настасья не сумела сдержать улыбку.
- Он точно мог, - кивнула она. - Он наши юбки на фижмах ненавидит, говорит, к женщине в таком наряде не знаешь с какой стороны подходить, потому что с какой ни подойди, все равно не достанешь.
- Ну, до тебя-то он дотянулся-таки, несмотря на фижмы, - со значением поглядев на собеседницу, промолвила Глаша. - Как оно в замужестве-то, подружка?
- По-всякому, - пробормотала княгиня, опуская глаза под устремившимся на нее пытливым взглядом.
- Это понятно, что по-всякому, я же говорю, на то она и семейная жизнь. Вот мой драгоценный супруг, к примеру, приревновать меня тут вздумал. Заявил мне, что я, дескать, глазки такому-то и такому строила, а с таким-то и таким шутила да болтала больно долго. Представляешь, побить меня грозился. Простые мужики, говорит, своих баб за такие дела вожжами лупят, и правильно делают. Вот и я так поступлю, будешь знать. Каково?
- Ужасно, - сказала княгиня чистосердечно.

- Ну, тронуть-то он меня хотя бы пальцем, разумеется, не посмел, - продолжала Глаша, гордо вздернув нос, - но вазу в окно швырнул под горячую руку. И окно разбил, и вазу. Песенка такая есть, как раз об этом:
Боренька ты, Боренька,
Что наделал, горенька,
У милашки в горенке
Перебил оконенки.

- А ты вправду кокетничала и флиртовала… с таким-то и тем-то?
- Ну, было малость… так, со скуки, - пожала изящными плечиками во многом уже умудренная замужней жизнью Глаша.
- А лишку в этой малости не хватила?

- Может разве что чуточку, - помолчав, призналась та, и продолжала, несколько посерьезнев. - И больше так, конечно, не поступлю. Если он из-за этого бесится… а бесится оттого, что страдает и совладать с собой не может… Я ведь на самом деле ни с кем и никогда ему не изменю, меня от одной мысли тошнит, что со мной не он, а кто-то другой будет, так зачем же мне его дразнить… Я даже обещалась ему, что больше вообще в свет не поеду, только это ведь для нас, я разумею, ради нашего положения и связей, невозможно… Впрочем, ты знаешь, нет худа без добра. С тех пор мы будто что-то еще важное вдобавок ко всему прочему между собой прояснили.
- Что же это?
- Что друг другу дороги, что союз наш нерушим, а остальное так… шелуха... Он знает, что я ему верна, я знаю, что он только мой. А жизнь вокруг пусть себе кипит, несется, путает, сбивает… мы не попадемся, нет, мы ведь вместе…

- Как ты хорошо говоришь, Глаша, - восхитилась княгиня, заслушавшись подругу. - Я вот тоже об этом думала, что если вместе, так какая разница, кто и что там за спиной болтает, какие- такие косые взгляды бросает, ровно каменья…
- А кто-то камешки в огород забрасывал?
- Дяденька мой вздумал мужу моему глаза на некие прошлые дела открывать, - с обидой вырвалось вдруг у княгини. - С той как раз минуты все и началось…

- Мерзкий старый интриган, - припечатала Глафира. - Мне он никогда не нравился, твой дяденька. Ну да ладно, бог с ним совсем. Про него одно только и можно сказать: дед много знал, да помер.
- Дяденька на свадьбу мне сервиз подарил, фарфоровый. Так я думаю, если из этих его чашек кофе пить, так покажется, будто с солью… а то и того похуже, с ядом. Муж еще тогда все кривился, на эти чашки глядя… Прав он был.
- Погоди, а что началось-то?
- Что?
- Ты сейчас сказала, мол, с той самой минуты все и началось. Твой благоверный, значит, навету поверил?
- Как не поверить, когда это правда была…

          Тут, однако, княгиня опомнилась, сообразив, что чуть было не начала исповедываться подруге в том, что хотела бы скрыть, как самую свою постыдную тайну.
- Я дяденьке сервиз назад вышлю, - заявила она. - Пусть сам из этих чашек своим ядом давится, хоть с кофеем, хоть без.
- Правильно, - одобрила Глаша. - И не грусти, Настя. Что бы там ни было, а все наладится. Мало ли неприятностей случается, да если любовь есть, то все превозможет. Тебе бы сейчас главное здоровье поправить, отдохнуть, окрепнуть, а там встретитесь опять да и начнете все будто с чистого листа. Ребеночка заведете…

          Настя смотрела на подругу, не отрываясь, с удивлением. Она понимала, что, исходя из кратких неясных сведений, сообщенных ею сейчас собеседнице, Глаша сделала верные выводы, однако та легкость, с которой она в столь краткой, сжатой форме выложила все свои соображения по поводу того, как должна в будущем сложиться ее, Настина, жизнь, казалась ей непостижимой. Начать будто с чистого листа! Хорошо сказано! А для этого всего-то и надобно, что отдохнуть и окрепнуть, здоровье поправить, одним словом. Если бы все было так просто…

- Я… я боюсь рожать, - пробормотала она, опуская глаза, чтобы что-то сказать, скрывая овладевшее ею замешательство.
- Об этом не думай, - решительно отмела ее робкое возражение Глафира, продолжая понимать ее по-своему. - Я себя настоящей женщиной почувствовала, только когда беременной ходила. Как бы это объяснить… То вот жизнь вокруг нас, а то в тебе самой, и ты сама и есть жизнь… такие силы, такая теплота, столько всего внутри себя ощущаешь, будто уже и смерти на свете нету вовсе… Да вот и еще одно вдобавок, немаловажное, если подумать… Я женщина совсем даже не холодная от природы, но тут такая страсть во мне вдруг пробудилась, будто я до той поры и не любила, и любить не умела… Я думаю, надо нам с моим драгоценным супругом еще одного дитятку делать приниматься, - заключила она, лукаво улыбнувшись… - Очень приятное занятие, просто весьма и весьма…

- Хорошо ты поступила, что ходила Чудотворную молить, - одобрительно кивнула она минуту спустя, кстати вспомнив об обстоятельствах их неожиданной встречи и вдруг смело перескакивая на другую тему, хотя бы и столь особенную. - Кто с молитвой и верой к иконе этой приходит, без помощи не остается. Знаешь, говорят, что Московская Вратарница особую благодать от Бога имеет отворять двери в самый светлый рай, вот так…
- Да я не молилась-то толком, - честно сказала княгиня, - Не смогла трех слов связать, так стояла и глядела, а думала не знаю даже о чем… ни о чем, должно быть…

- Это не важно, - не согласилась с нею Глафира. - Главное, что ты пришла. Царица небесная сама в твоей душе все прочла, Она все про всех знает лучше, чем мы сами о себе знаем, и то как раз сотворит, что для нас же надо, даже если мы этого и понять не способны, словно дети малые.
- Я как будто бы заснула стоя, - проговорила княгиня. - Пока руку себе не обожгла воском с горящей свечки… - она взглянула на пострадавшую в часовне кисть, но не нашла ни следа ожога: ничего, ни ранки, ни пятнышка. Удивившись, она даже подумала, что перепутала руку и поглядела на другую, но нет, и та была цела и невредима. Белая атласная нежная кожа нигде не пострадала, да и боли она давно уже не чувствовала… - Но икона и точно красивая, - сказала она далее. - Лик до того удачно выписан, с такой тонкостью, с таким искусством… Загляденье… Такое редко увидеть можно…
- Да, - пробормотала Глафира. - Да, конечно… Нет, погоди… Ты хочешь сказать, что видела что-то на этой иконе? Лик? Но это невозможно, Она совсем темная, почти черная, будто корой заросла. Такая древняя. Я сколько раз к Ней на поклон ходила, и вглядываться старалась, хотя и грешно святыню глазами в упор есть, так что я хорошо это помню. Ну как же! Конечно! Совсем, совсем потемневшая.

- Но я видела, - пожала плечами княгиня. - Ясно видела, как вот тебя сейчас.
- Значит, Она перед твоими глазами себя явить пожелала, вот тебе и первое твое чудо, - значительно произнесла Глаша, подумав.
- Но это немыслимо… Ты в это веришь?
- А почему бы нет. Что ж ты думаешь! Чудеса вот так вот и случаются, будто мимоходом.
- Да кто я такая, чтобы ради меня чудо вершить?
- Как кто? Человек. Душа живая и чувствующая, сердце любящее и страдающее. Этого ли мало?.. Ах, Настя, поверь, - с воодушевлением воскликнула Глаша. - Я вот уже сказала и опять повторю: все будет у тебя хорошо. Поверь и не горюй. Старики там всякие с их ядом в чашке с кофе, ссоры с мужем, из-за правды ли, из-за лжи ли… со здоровьем неполадки… Все пройдет, будто не было, только счастье останется. Давай я тебя сейчас провожу к твоей этой мужниной родне, у кого ты остановилась, а вечером у меня прием, приезжай непременно. Только с моим драгоценным супругом кокетничать не вздумай, а то убью. Завтра же я тебя сама к доктору доставлю, чтобы ты не передумала, по дороге не струсила и не сбежала.

               План был до того прост, ясен и исполним, что княгиня Настасья не смогла ничего ответить в отрицательном смысле и согласилась.

- Да и вообще, - продолжала Глаша, - раз мы с тобой так удачно встретились, я тебе скучать и печалям предаваться не дам. И к доктору обратимся, и по гостям поездим. Ты мне расскажи про те туалеты, какие себе Ее величество последними заказывала. И что же ты вот это пирожное не попробовала? Очень вкусно, положи себе, я тебе точно говорю… я же лакомка, помнишь, я в этом толк понимаю…

Она все болтала, более и более оживляясь, перескакивая с одного на другое, смешивая и докторов, и наряды, и пирожные, и молитвы в одну кучу, а княгиня слушала ее и немного теплела душой, отвлекаясь от своих горестей.   

Молодые женщины посидели еще немного, причем беседа у них, после того, как оказалось переговорено обо всем наиболее важном, пошла совсем легко и непринужденно. Они поболтали об общих знакомых, немного посплетничав… а как же иначе… Глаша живо интересовалась столичными новостями, с интересом слушала описания балов во дворцах императрицы, на которых успела перед отъездом побывать княгиня.

- У нас тоже неплохие съезды бывают, - попыталась сама себя подбодрить Глаша, но все же не удержалась от легкого вздоха, а в ее тоне и словах просквозила некоторая доля зависти. - Градоначальник такие балы и обеды закатывает, куда там!.. Но все равно, конечно… Ах, что говорить! Москва - это не Петербург, Москва это… это большая деревня, - тут она улыбнулась. - Хотя я здесь привыкла и мне здесь правда нравится. Суеты такой, как там, точно нет. И покоя больше.
- А я устала от суеты, - сказала княгиня. - И муж все сердился, когда я на балах танцевать должна была, а он меня от себя должен был для того отпускать…

          Эти слова, о муже, вырвались у нее как-то сами собой, случайно, просто в связи с поднятой мало значащей темой. Но вместо того, чтобы от допущенной таким образом оплошности почувствовать новый болевой укол в сердце, она словно перенеслась назад в прошлое… в то счастливое прошлое, когда он вскоре после венчания по обязанности вывозил ее в свет, и она танцевала, а он смотрел и хмурился… зато на обратной дороге, вздохнув с облегчением, обнимать и целовать ее начинал еще в карете… и ей это представлялось таким надоедливым, докучным, ах…

Вот так, незаметно, слово за слово, подруги и перешли окончательно к разговору о своих мужчинах: Глаша о своем «драгоценном супруге», а княгиня Настасья… ну да, о князе Василии, о ком же ей еще было говорить… слово за слово, и они уже делились самым сокровенным, смеясь и краснея, но не желая прервать увлекательное обсуждение.

Княгине в глубине души от этого было немного неловко, ей казалось, что она обманывает подругу, живописуя впечатления своей семейной жизни таким образом, будто в этой жизни все решительно ладилось, будто эта жизнь существовала и сегодня, совсем, как и вчера, а ведь ее брачный союз на самом деле дал серьезную трещину по серьезным причинам…

Однако, с другой стороны, совсем недавно все именно так и обстояло, как она рассказывала… так где же тут обман?.. что же касается  нынешнего незавидного положения дел… да бог с ним совсем, чем все время думать о плохом, лучше хотя бы вспомнить о хорошем, будто помечтать в обратную сторону, глядя не вперед, в грядущее, а назад, в прошлое... в прошлое, которое, оживая в немного сбивчивом, то вдруг намеренно затуманенном, то, напротив, предельно откровенном рассказе, словно становилось если уж не будущим, то настоящим, и в этом опять-таки, если взглянуть на все происходящее под правильным углом, без лишней предвзятости, на самом деле не было никакого лукавства: ведь если это прошлое еще до такой степени живо помнилось, то оно продолжало являться и частью настоящего, и даже в какой-то мере будущего… и кто же, как не она, героиня всех припоминаемых ею сейчас событий, происходивших с нею наяву, отнюдь не во сне, имела на него право?
 
Кто, как не она, могла смеяться от души, описывая подробности своей брачной ночи… свои неоднократные пробуждения голой без одеяла в выстуженной спальне рядом со спящим мужем, пока он наконец не проснулся в свой черед и не спас ее от грозившей ей печальной и несправедливой судьбы превратиться в настоящую ледяную сосульку… А эта его  выходка на приеме у тетки вскоре после свадьбы, когда он затащил ее, свою еще такую глупую, неискушенную женушку, в дальние комнаты под дурацким предлогом показать ей какую-то картину… ей бы подумать, откуда у него-то вдруг взялся интерес к живописи… и показал он ей эту картину, ничего не скажешь… А ее визит к нему в полковую часть среди бела дня! О, господи, матушка моя, как это было все шито белыми нитками, и ведь окружающие как один отлично понимали, зачем она явилась, последний стыд дома оставив… Вот деньки-то были сумасшедшие…

- Неужели ты в самом деле ночью в лесу возле костра с солдатами сидела и водку пила? – делала большие глаза внимавшая ей с огромным интересом Глафира.
- Да, представьте себе! От меня после еще неделю дымом тянуло, наверное… И они меня еще нарочно байками о разбойниках местных пугали… нарочно, я потом догадалась. Да там, в тех местах, и не было никаких разбойников-то давно, а коли бы были, солдаты бы их повыловили, конечно, недаром там целый полк квартировал…            

- А я думала, я одна такая чокнутая, чтобы за своим мужиком хоть к черту на рога нестись, - восклицала, смеясь, Глаша. - Я прошлым летом с ним в деревне прожила, он еще тогда не служил, мы совсем свободны были… так я с ним не ленилась вставать на самой ранней стылой зорьке, чтобы на реку рыбачить идти. Я ему на его удилище, на крючок, сама червячков насаживала!
- Фу, какая гадость!
- Ага! Червячок в пальцах так и извивается, а ты его на острие накалываешь поперек туловища и…
- Ой, перестань! Уж лучше у костра ночью водку пить да в избе на лавке спать...
- Ах, прекрати! Ты только вообрази себе: рань такая, что еще месяц на небе висит, над рекой туманы стелются белыми космами, вода словно темное зеркало… и так тихо, и так зябко… а милый тебя за плечи обнимает и удочку забрасывать учит, чтобы не в прибрежные кусты и не в камыши, а прямиком в эту стоячую воду…

- И поймали вы что-нибудь этаким манером?
- Да поймали пескаря какого-то в конце концов… или ерша, что ли… как же не поймать… Зато в этом-то году у нас надолго в деревню ехать не вышло, я могла там одна с сыном остаться, да мне без мужа скучно… и даже страшно…
- Почему?
- Не знаю, без него… страшно, и все тут… И вот, как он у меня теперь столоначальник в присутствии, должен службу посещать, то я уж при нем буду… Ну можно ли врозь, в самом деле, для чего же мы тогда и женились! Он мне нужен!

- А зачем он служить пошел, вы ведь не бедны.
- Скучно ему, видите ли, сделалось. А сверх того, говорит, будто от детского визга да моей болтовни дома одуреть вконец запросто можно, уж лучше какое-никакое дело делать, чем уши затыкать да зубами с досады скрипеть.
- А тоже он у тебя не прост, подруга, благоверный-то твой, - сообразила вдруг княгиня. - Хотя и не военный, - добавила она с улыбкой.

- И не говори, милая, - кивнула Глаша. - Хотя и не военный, а куда как не прост. Ну да ничего, ничего… И я тоже не вовсе бесхребетная, постоять за себя умею… - тут, однако, говорившая на миг замялась… - Хотя, лучше, конечно, миром дела решать, - несколько неожиданно завершила она свой выпад, в миг передумав и дальше хвастаться своим нравом, потому что, возможно, вспомнила ту ссору с мужем, когда он вышиб вазой стекла в окне гостиной их семейного дома… а ваза-то была дареная, дорогая, китайская, с золотыми драконами… вот жалость-то… а все осколки от разбитого оконного стекла прямиком в коляску высыпались, которую как раз под окнами на тот час поставили… да и вообще, мало ли что в семьях-то бывает, в самом деле… семейная жизнь, одно слово… что же касаемо до семейного покоя, то его надобно беречь, дороже вещи все равно не найдется и в целом свете…   

          Нечего и говорить, как сильно оказалась взбаламучена этими разговорами душа молодой княгини. Немного позднее, оставшись ненадолго одна, она сожалела, что не смогла противостоять соблазну хотя бы вот так, в болтовне с подругой воскресить на миг подробности своей любви. Теперь ей было неспокойно, грустно, тяжело… Она-то ведь знала то, чего не могла знать Глаша: - что все, о чем она говорила с таким увлечением, уже миновало. Словно по пословице: и показал бог, да не дал.

- Господи, - подумала княгиня в изнеможении, - если б я еще могла его хоть чем-то, хоть как-то, хоть немного оправдать!.. Выход только один, мне надо его разлюбить, вот что… и в самом деле начать все заново, будто с чистого листа… 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ОПРАВДАНИЕ.

   Не от солнышка рябина
Кисти принавесила.
Не от радости девчонка
Голову спровесила.
    Горе-горькая кукушечка,
Не ты ли мне сестра?
Горя не было у девушки,
Не ты ли принесла?
    Пела я – запелася.
Ревела – уревелася.
На ключу умылася.
Кого люблю – лишилася.
    Ты плыви, суденышко,
Золотое донышко.
Без тебя, хороший мой,
Не греет красно солнышко.
    Девушки, отстала я
От стада лебединого.
Девушки, осталась я
Без своего милого.
    Я от горя – в чисто поле,
Я от горя – в темный лес.
Думала, ушла от горя,
Оглянулась – горе здесь!
    Я вечор вечеровала,
Много дум подумала.
Тяжелешенько вздохнула,
Огонек задунула. 
    Без тебя, мой дорогой,
Без тебя, мой милый,
Без тебя, хороший мой,
Белый свет – постылый.   
          Русские народные припевки.   
               
          Разволновавшись после разговора с подругой, с растревоженными чувствами, решив начать свою жизнь с чистого листа, но без участия мужа… потому что после того, что с ними случилось, после того, что он сотворил, как себя вел, каково ей от него пришлось, прощения ему не было и назад дороги тоже, однако в одиночестве, без любви, жить представлялось совершенно невозможно, немыслимо…

Решив отыскать для себя новое счастье, княгиня полночи проворочалась в постели, вспоминая всех знакомых мужчин и пытаясь представить их себе на мужнином месте, то есть рядом с собою. Ей казалось, что она нашла лазейку в том тупике, куда ее загнала судьба… судьба, рок… злой рок… и она по-настоящему воодушевилась, мысленно воссоздавая перед своим внутренним взором разные лица и, словно карты в пасьянсе, тасуя эти всплывающие в памяти образы, бросая их направо и налево перед собою, то выхватывая один, то другой… этот… нет, не тот… а если взять того?.. нет, снова не годится…

Наконец она вспомнила и синеглазого иностранного посланника. Не внешне, не по свойственным ему манерам, но по какому-то внутреннему сходству он больше всех напоминал ей мужа: лощеный с виду, но на самом деле такой же грубоватый и резкий, сильный и напористый… да, почти такой же…

Только в сравнении с князем Василием он решительно проигрывал, потому что князь любил ее, уж как бы там ни было, но любил, он и страдать-то заставлял ее, сам страдая, тут не могло быть сомнений, а этому мужчине до нее и дела по-настоящему не было… и вот еще что, даже более важное - он был чужим… чужим и, насколько красивым, настолько же и неприятным… от него хотелось бежать со всех ног… и, собственно говоря, ото всех прочих тоже…

- Да я в плену, - поняла вдруг княгиня. - Меня и в терем запирать не надо, от всех глаз пряча, и на куртаги ездить запрещать, чтобы с кавалерами флиртовать не смела… Я в него влюбилась, я его люблю, и любовь моя мне и есть самый крепкий и надежный сторож. Никого мне кроме него не надо, одного его хочу, только его одного. Пусть я от него не одни ласки видела, это ничего не меняет. Пусть я от него уехала, рассталась с ним и могу, кажется, теперь поступать по своей воле, а ведь не стану. Пусть и время пройдет, дни в недели сложатся, недели в месяцы… тут бы все и позабыть, освободиться от прошлого, а не получится… Вот она какая, любовь, и мука, и стыд, и тоска… Но он любит, только губит, и любить его – только страдания терпеть, ведь жить с ним все одно невозможно, простить его немыслимо, и мы разлучились навсегда, и он это знает, и я знаю… Он мне жизнь разбил, ведь я и без него жить не могу, и с ним равно.

          Из глаз княгини потекли слезы, и она вдруг явственно ощутила в глубине своей души, как бы ей хотелось, мучительно и страстно хотелось, чтобы появился хоть малейший намек на то, что его вина не настолько тяжела, какой это представлялось ей сейчас… обнаружилась хоть малейшая возможность отнестись к его поступкам чуть-чуть, но снисходительнее…

Тогда, может быть, еще и удалось бы наметить путь к примирению… потому что ее сил нет как тянуло к нему обратно… если бы он раскаялся в том, что творил, обезумев от ревности, и больше ничего подобного никогда не делал… и она его тоже больше дразнить бы не стала, нет… и на куртаги эти, и на балы вообще бросила бы ездить, будь они неладны… мир в семье, свою любовь, свое счастье надо беречь, это самое ценное, что в жизни есть…

Мысль княгини летела сквозь время и пространство, словно огненная стрела, и в мечтах она уже безо всякого усилия, как-то само собою, видела, что они с мужем встретились, повинились друг перед другом, помирились, все прежнее, страшное, горькое, постыдное, вставшее между ними, предали забвению и зажили наконец счастливо… и ребеночка завели…

          Замечтавшись, она не заметила, как заснула наконец, и ей приснился ее любимый, так, будто все плохое, разводившее их, было, напротив, не более, чем сон… дурной, нехороший сон, но не более того… Ей снилось, что они опять вместе, что он обнимает ее, и она обнимает его в ответ, что они любят друг друга… что сила страсти словно вырывает их вновь из окружающего их мира, такого обычного, будничного, и уносит куда-то в иные, сказочные миры, где нет времени, где всегда царит весна, где первобытный океан омывает могучие корни мирового древа, с его раскидистой  кроной, пронизанной золотом солнечных лучей, с русалками, качающимися на его ветвях, расчесывая коралловыми гребнями свои зеленые волосы, сквозь прищуренные от солнца ресницы наблюдая серо-голубую даль морского простора, представляющегося бесконечным… там, ввиду острова Буяна, над камнем Алатырем, у истоков реки Смородины, под задумчивые песни вещих волшебных птиц с медными перьями и головами юных дев, Алконоста и  Гамаюна…

Сон княгини был долог и сладок несмотря на все неблагоприятные жизненные обстоятельства. Такой сон не может быть иным.      

          На утро за княгиней, верная данному слову, заехала ее подруга девических лет, с целью заставить ее подвергнуться медицинскому освидетельствованию у доктора, как-то странно, с умолчанием подробностей о его настоящем месте проживания, но тем не менее весьма к случаю рекомендованного ей полковым лекарем Пантелеем Ивановичем.

          В народе проблемами с женским здоровьем издавна занимались опытные умелые женщины, которых неизменно, не смотря на их возраст, молодой или старый, называли кратко бабками, или же поподробнее бабками-повитухами. Существовал даже нарочный праздник, посвященный бабкам, со своими устоявшимися традициями, когда их поздравляли и дарили, кто как мог, а они угощали гостей, пользовавшихся от них востребованными услугами и благодарных за оказанную помощь, особой, сдобной, сытной «бабкиной кашей». 

Но время шло не напрасно, появились и лекари, которые лечили от того же, но на основе научных подходов к делу. Княгиня Настасья впервые собиралась обратиться к сведущему в таких деликатных вопросах человеку. Наверное, ей было бы легче, если бы этим специалистом оказалась женщина, но так уж получалось, что лечить ее будет мужчина. Она робела, стеснялась, больше думая даже не о сути своего дела, а о том, как пройдет ее визит с внешней стороны, и, если бы не присутствие подруги, сбежала бы с полдороги прочь, бросив при этом сопроводительное письмо в первую попавшуюся придорожную канаву. Но Глаша крепко держала ее под локоть, не давая смалодушничать. В конце концов все обошлось не таким уж страшным и неприятным образом, как это себе воображала молодая женщина, однако результаты оказались для нее неожиданными.

          Для начала княгине пришлось с некоторыми подробностями поведать доктору, которым оказался вполне приятный с виду и по манерам человек средних лет, внимательно прочитавший для начала адресованное ему послание, а затем принявшийся с не меньшим вниманием расспрашивать посетительницу, - рассказать, что именно с ней случилось и как это, по ее мнению, случиться с нею могло.

После нескольких минут общения княгиня уже смущалась и запиналась несколько меньше, а затем, ободренная присутствием Глаши, позволила себя осмотреть. Тут-то ей и заявили, что все, дескать, несколько не так, как вы изволили повествовать, сударыня.

          Княгиня в ходе своих объяснений, в частности сказала, что выкидыш произошел после того, как муж вел себя с нею… гм… несколько резковато… Однако в ответ услыхала, что, во-первых, сама ее беременность не может считаться при условии столь путанных описаний подтвержденной, а во-вторых, виной происшествию вряд ли было то, что она за такую вину держит на уме.
 
- Беременность не болезнь, это нормальное состояние для молодой, здоровой женщины, - говорил доктор. - И молодые здоровые женщины прекрасно переносят свое положение, продолжая жить с мужем, а также занимаясь какими-либо делами, требующими движения, напряжения сил. Вы понимаете, что я хочу сказать, ваша светлость?
          В этом отношении опаснее не мужская страсть, не какие-то телодвижения, но то, что может искалечить женщину загодя, современная мода, например. Корсеты, тугая шнуровка, высокие каблучки… Все это очень красиво, всем это нравится, но знатные девушки начинают одеваться таким образом с ранней юности, а данное заведение между тем отнюдь не безвредно, потому что ведет к изменению нормального роста и формирования тела.
          А простуды? Тонкие шелковые башмачки, открытые лифы платьев чрезвычайно привлекательно смотрятся, однако сквозняки, которыми может прохватить такую модницу, вспотевшую во время танцев, ведут к болезням, поражающим не только горло и бронхи, но и другие органы. В старину знатные русские женщины носили такие же рубашки и сарафаны, какие ныне считаются одеждой простонародья. Но сарафаны и рубашки гораздо практичнее, чем эти робы на западный лад. 

- Вы считаете, что моя неприятность… - княгиня продолжала называть свой настоящий или мнимый выкидыш этим отвлеченным словом, предпочитая говорить несколько иносказательно, - что моя неприятность была следствием тугой шнуровки или же простуд?

- Очень может быть. Следы каких-либо повреждений, которые могли бы свидетельствовать о том, что ваш муж вас не поберег, мной не обнаружены, зато некоторые признаки воспаления я определил. Я вообще больше склоняюсь к мнению, что вы вряд ли могли забеременеть.

- Значит… муж ни при чем? – пробормотала княгиня, смешавшись и даже покраснев… она так привычно уже винила его во всем, а оказывается, дело-то заключалось в высоких каблуках и танцах до упаду на сквозняке, при наличии туфелек с тонкими стельками, тугого корсета и платья с глубоким декольте… кто бы мог подумать… но, боже мой, это какая-то глупость, все носят корсеты и каблуки, все танцуют в платьях с декольте, вон, Глаша тоже, и ничего, родила… - Это… не ошибка? – вырвалось у нее почти непроизвольно.

- Вряд ли, - возразил ей с твердостью в голосе доктор, видимо, имевший особый счет к современным ему кутюрье, чего он и не думал скрывать. - Но вы можете проконсультироваться по тому же поводу с кем-то еще и сравнить результаты.
- О нет, я верю, - вынужденно сказала княгиня, хотя сама продолжала недоумевать. - Просто я не думала, что все обстоит так… Значит, я была нездорова еще до замужества?

- Не исключено, хотя и не непременно. Подумайте сами, вы вспомнили, что ваши регулы проходили с некоторыми перебоями. Вы замужем уже полгода, вы с мужем хотели ребенка, по крайней мере не старались этого избежать, но у вас все еще ничего не получалось, хотя женщина, действительно пользующаяся хорошим здоровьем, способна забеременеть практически, что называется, с первой ночи. А потом у вас вдруг создалась какая-то неясная ситуация… то ли дождик, то ли снег, одним словом… Если даже принять во внимание, что ваш супруг вел себя с вами несколько, так сказать, некорректно, что, видимо, как я понимаю, расстроило вас, заставило нервничать… прискорбно, конечно, однако в семейной жизни чего только не бывает… то все равно я берусь утверждать, что одного этого было мало для последствий, подобных описанным вами. Так же, как и взвинченных нервов.

- А что же мне делать теперь? – спросила княгиня.

Непредвиденный медицинский диагноз менял так многое, она почувствовала себя сбитой с толку, подумав вдруг, что муж-то был, оказывается, прав, ругая модные дамские туалеты, хотя это казалось с его стороны просто невежеством… и что она зато, наверное, и в самом деле беременна не была, несмотря на уверенность в обратном…

И он ведь высказывал сомнение, опять за ним правда… Видно, перепутала, придется признать, одно за другое приняв по неопытности да с горя, а что мужа обвинила, так ведь на редкость к месту пришлось, а он-то на поверку вроде бы и ни при чем в этом ее огорчении… не было зародыша жизни, не было и смерти…

Болезнь виновата… Она сама виновата, что не береглась и не лечилась… Ну надо же, выкрутился, словно чудом! Точно везучий, с этого начал, этим и дальше берет…

- Что же делать? – повторила она, про себя имея ввиду не только свое здоровье, но и ссору с законным супругом. Второе даже больше, чем первое, поскольку от какого-то воспаления вылечиться, наверное, можно, благо оно оказалось обнаружено, как сказал сам врач, не слишком поздно, а вот с кем после этого, поздоровев, дитя строгать приниматься, вопрос посложнее…
 
         «Мне что же, возвращаться к нему и мириться? – промелькнуло у нее в голове. - Но, как бы там ни обстояло дело с другими вещами, он же ведь был так груб со мной!»

Несколько часов назад она, как о самом высшем благе, мечтала именно о такой возможности, возможности воссоединения, и вот, в самом деле словно бы чудом, ее мечта оказалась реально выполнимой… Однако верх тут же снова взяла обида.

          Все же она чуть позднее написала мужу письмо, не то что бы чувствуя себя обязанной отчитаться перед ним, но понимая, что сопровождающие ее слуги все равно поставят его в известность о предпринятых ею шагах и гордо предпочтя сообщить ему обо всем сама, -  письмо, в котором рассказала все честно, понимая, что у него должно было отлечь от сердца (разумеется, в случае, если только сердце у него и вправду болело) и сердясь от того, что облегчает своим сообщением его душу.

Набрасывая на бумагу весьма сухие, но все же исчерпывающие с точки зрения содержащейся в них информации строчки, княгиня с раздражением думала о том, что обо всех этих подробностях весьма интимного свойства, знать которые имел право он, и больше никто, тем не менее неизбежно узнает и еще кто-нибудь… неизбежно, ведь ее адресат за те годы, что протекли с момента изменения его судьбы при восшествии на престол новой императрицы, сделал отличную служебную карьеру, но так и не удосужился толком научиться грамоте… далеко не глупый ведь человек, а трех десятков букв не одолел, черт возьми…

Однако потом княгиня подумала, что ее письмо князю прочтет, конечно, не случайное лицо, даже не полковой писарь, который обычно читает ему всю поступающую корреспонденцию. Князь в самом деле далеко не глуп и не поставит себя в дурацкое положение. Он пойдет с ее письмом к полковому лекарю, который и так был уже пожалован им в советники по этому делу, вот Пантелей Иванович и прочтет, и прокомментирует, со свойственной ему деликатностью, конечно, так что никакой неловкой ситуации не возникнет…

Князь умеет окружать себя нужными людьми, ничего не скажешь, ему это как-то удается… то есть как раз вот это… выкручиваться… Майорша Любовь Ивановна рассказывала, что при вступлении в должность новый полковник перешел дорогу другому старшему офицеру полка, метившему на завидное вакантное место и уже почти добившемуся своего благодаря имеющимся у него связям. Все ждали, что князь не только приструнит прихлебателей этого лица, но и с ним самим расправится, так нет же, в конце концов он сделал его своим заместителем, и ведь не прогадал: и свою власть показал, и врагом не обзавелся. Княгиня сама могла убедиться, что отношения у них между собою устоялись вполне приемлемые.

И в других случаях ему тоже чаще всего удавалось выбирать верную дорогу. Собственно, можно сказать, во всех случаях, кроме случая с нею, его женой. Здесь он сплоховал… Хотя ребенка, если у нее был ребенок, она все же потеряла не по его вине… Да… но вопрос остается вопросом: что же теперь делать ей?   

          Княгиня сидела, глубоко задумавшись, над своим письмом, крутя в руках перо… Может быть, она думала о том, что с любовью возможно, любя всем сердцем, простить и самую тяжкую вину, потому что сердце уже отдано, оно себе не принадлежит… и сам себе не принадлежишь… простить, зная, что этим обрекаешь себя на новые страдания, может быть, и заранее жертвуя собой, но кто сказал, что любовь это радость, а не мука?..

Но самый тяжелый период – период колебаний и сомнений. Приняв решение, человек успокаивается, чему бы не пришлось ему при этом, путь даже и самой горькой жизненной правде, прямо поглядеть в глаза... Княгине до этого было еще далеко.

          Настасья Васильевна прожила в Москве еще несколько дней, однако причин на долгое время откладывать отъезд в деревню к «тетеньке» у нее не нашлось, а жить в чужом доме у чужих людей не являлось слишком приятным времяпрепровождением, хотя и существенно подслащенным общением с Глашей, так что она собралась ехать.

          За пару дней до срока она выполнила свое намерение побывать еще раз в часовне у старинных ворот: со времени первого посещения этого места и разговора с подругой о чудесах, являемых среди бела дня загадочной Московской Вратарницей, имеющей силу отворять даже самые врата в рай, молодой женщине все не давал покоя вопрос, в самом ли деле старинная икона настолько черна, что никто уже давно не видит Богородичного лика - так, как она его увидела…

В связи с некоторыми обстоятельствами она приехала в часовню под вечер. Толпа народа, следующая глубокой аркой ворот, уже поредела, в самой часовне также не наблюдалось многолюдства. Хранители иконы находились на местах, но прихожан было всего два-три человека. Княгиня купила свечу и, сотворив поклон и перекрестившись, поставила ее на подставку перед образом, а затем робко подняла на него глаза.

Икона, установленная в довольно глубокий деревянный резной киот, озарялась помимо свечей, имеющихся на паникадиле, также еще и свисающими на цепочках с верхнего края киота пятью большими лампадами, драгоценными, выполненными из серебра с цветными эмалевыми вставками. В лампадках находились красные стеклянные сосуды, в которые, в налитое в них масло, и были утоплены медленно и тускло тлеющие фитили.

В поднятые вверх глаза княгини блеснули огоньки, отраженные красным стеклом, так что перед ее взором поплыли яркие алые, пунцовые, малиновые пятна, будто цветы кто-то рассыпал по темному сумеречному лугу… Пятна замелькали на фоне золоченого, литого из серебра массивного оклада, на фоне почти черного священного лика.

Несколько минут княгиня стояла, ожидая, когда ее зрение восстановится, чтобы увидеть образ. Наконец это произошло, мелькание прекратилось, и вот тут-то она и убедилась с удивлением, что Глаша была права: старинная живопись давно потемнела настолько, что ее уже не представлялось возможным разглядеть. Лики и кисти рук божественных персонажей казались подобны темным провалам  в прорезях сверкающего светлым золотом и серебром оклада, вместо них виднелась лишь потрескавшаяся черно-коричневая поверхность, больше всего напоминавшая кору, под которой укрылось от всех глаз некогда с благоговейной молитвой и великим тщанием выписанное старцем-богомазом изображение Девы Марии и Младенца… слишком много прошло лет, сложившись в целые века, с тех пор, как икона была создана… слишком жарко и дымно горели перед нею сотни и сотни, целые купы, целые костры свечей… чересчур часто и истово ей молились притекающие к ней за помощью верующие, обнажая изнывающие от скорбей и печалей души и сердца… вот Она и потемнела, от негасимого пламени, от людского горя…
      
          Совершившей свое открытие княгине могло бы сделаться жутко, но она только испытала грусть, подумав, что вряд ли когда-нибудь еще увидит прелестный нежный ласковый образ Небесной Царицы… а ей так хотелось его еще раз увидеть… Так хотелось, чтобы произошло чудо, обновляя силы, которые совсем было иссякли, и сообщив совершенно безосновательную уверенность на что-то безусловно хорошее, светлое, в которую хотелось безоговорочно поверить, чтобы все неразрешимые загадки оказались разгаданы, все безответные вопросы обрели ответы, чтобы тучи, обложившие горизонт своей свинцовой тяжестью, рассеялись, и вновь засверкала лазурь небосвода, и вновь засияло над головой вечное животворное прекрасное солнце.

Княгиня подумала, что на ее долю чудес уже выпало, видно, довольно. Одновременно ей в голову пришла мысль о том, что кто-то принял за проступившую прорисовку контуров именно что мелькание в глазах и, обрадовавшись, пустил молву, то есть имел место обман зрения. И с нею самою произошло то же самое, не более того. 

Императрица, которой она служила несколько лет, была набожна, но при этом пригревала под крылышком людей образованных, с передовыми взглядами (поскольку узость взглядов – не подспорье в деле управления огромной империей), так что недавно бывшей фрейлине было где поучиться, усвоив некоторую долю скептицизма.

Вот и хотелось бы княгине Настасье, чтобы коснулась ее святая благодать, чтобы в самом деле проступил перед нею через тьму веков и горя прелестный нежный ласковый образ Небесной Царицы, да нет такого. Никаких чудес, матушка, никто не поможет, как это ни прискорбно. Хорошо бы это было, да так просто не бывает. Сама будешь в жизни барахтаться, самой придется свою дорогу искать.

Княгиня опустила глаза, прочла молитву, затем приложилась к образу, немому, тихому, таинственному… потустороннему, недосягаемому… - и вышла из часовни на вечерние московские улицы.   
         
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ЛЕТО  В  ДЕРЕВНЕ.

Цвели в поле цветики, да поблекли,
Любил меня миленький, да покинул.
Ох, спокинул, душа моя, ненадолго,
Ах, на малое времечко, ох, на часочек.
Часочек мне покажется за денечек,
Денечек покажется за недельку,
Неделька покажется за май месяц.   
          Песня.


        - Замуж меня выдали по семнадцатому году. Муж мой, брат вдовой царицы, которой император деверем приходился, был уже единожды к тому времени вдов, одну жену то есть уже в гроб вогнать успел, тут вот и за меня принялся. Крутого, тяжелого был нрава человек. Сам меня себе высмотрел, сам и начал в дугу гнуть. Ревновал меня как бешеный, все не по нем было: тому улыбнулась, с этим слово молвила, а как за столом сидела, все, дескать, вертелась да на соседей глазками стреляла, а как плясать пошла, так будто высоко подол задирала, ножками на показ играла.

Было бы дело в старые времена, запер бы он меня в терем на семь запоров да сторожей приставил стеречь, да может, и к лучшему, меньше бы тревогами изводился да меня тиранил, однако терема-то боярские уже на тот час в прошлом канули, велено было всем знатным именитым людям царским указом жен и дочерей своих в люди выводить, и в немецких платьях, а указа царского ослушаться нельзя.

Еще и то плохо выходило, что родить я никак не могла. Был бы наследник, это одно, а то будто порчу какую на меня наслали, и за то муж мой тоже на меня шибко гневаться изволил. 

Прожили мы с ним тринадцать лет и все ровно кошка с собакой. Вначале я терпела, улестить его старалась, умилостивить, на том и держалась, да как он не унимался, все более меня обида разбирала. Много я слез из-за него пролила, много горя хлебнула, наконец не выдержала и пошла во все тяжкие, да не потому, что в самом деле так меня с самого начала на сторону тянуло, что мужа я любить не могла… он-то мне и по нраву было пришелся, и собой видный, и силушки бог не пожалел, да только невмоготу мне сделалось, очень уж отомстить ему за причиненные обиды захотелось, а как еще жена мужу лучше всего отомстит? Одним лишь вот этим самым…

Ясное дело, дальше только хуже могло пойти, так точно и сталося. Как говорится, пожила млада, всего отведала.

Много ли, мало ли времени с той поры истекло, тут как раз случай один и вышел. Муж мой при дворе царицы, своей сестры, состоял, хотя и не в великих чинах, вот и накинула она ему службу, поехать к ее дочери, Курляндской герцогине, и навести у нее порядок, потому как донесли ей, будто дочь ее себя тем позорит, что вдовствует не целомудренно, со своим служащим, старым гофмейстером, в связи состоит у всех на виду.

Отбыл он в Митаву, и я с ним, как жене и должно. Что тут началось! При дворе императорском, где помимо его родни и моя родня подвизалась, он до последнего распоясываться все же не смел, а как пригляд кончился, то и начал он меня учить, словно заново, а по нему что учить, что мучить все одно и то же выходило. И бил, и за волосы по полу волочил, и запирал, и чуть вовсе живота не лишил.

Хорошо, герцогиня ко мне жалость проявила, хотя сама его побаивалась, родственничка-то своего крутого, как-то раз не утерпела, отняла меня из его рук и у себя скрыла. Что мне дальше было делать? Герцогиня мне защитой надолго стать не могла, она сама на грубость моего муженька, к ней проявленную, дядюшке-императору да тетушке-царице в Петербург жаловалась, все письма им слезные строчила, вот я и решилась от мужа сбежать к отцу, у него помощи просить.

Отец у меня тогда служил послом при польском дворе, к нему я и отправилась, благо из герцогских земель путь не далек лежал. Батюшка мой, вправду сказать, на жизнь мою семейную до этой самой последней поры не слишком много внимания обращал, ведь недаром говорят, мол, замужняя дочь – ломоть отрезанный, да на сей раз и его заело, поелику поношение нашей чести родовой княжеской в таком со мной невозможном мужнином обращении усмотреть изволил, вот и взялся он меня с мужем разводить.

В челобитной к императору так и прописал, что, дескать, муж дочь его, меня то есть, по наговору людей своих безвинно бил мучительски и голодом морил и хотел в Митаве забить до смерти. Дело громкое вышло, скандальное, и сперва-то разбиралось оно в Юстиц-коллегии, а из Юстиц же коллегии пошло в самый Правящий Синод. То-то отцы духовные попотели, тяжбу нашу разбирая. Самый маститый из них судьям в помощь даже сочинил особую статью, кою так и озаглавил: «О правильном разводе мужа с женой».

Муженек мой выкручивался, как мог, искал помощи у сестры-царицы, отписывался, мол, жену свою до смерти убить не хотел, а бил ее своеручно не мучительски за вины ее, за что надлежало, бежать же ей в Варшаву было не из чего. Отец же мой наседал да справедливости требовал, а время шло, недели в месяцы слагались, месяцы в годы.

Тут умер император, а за императором вослед не стало и батюшки моего родимого, некому больше оказалось за меня особо заступаться, братья-то больше о себе радели, в мутной водице рыбку ловить старались, потому что времена новые как раз тому способствовали, власть-то то и дело менялась.

А там пришла пора, час-то и ударил. После безвременной смерти державного отрока, императорского внука, на престол взошла новая императрица да и нагнала на всех страху. Всей моей родне туго пришлось, да и мне не слаще. Прежняя моя защитница дружбы прежней не вспомнила, но, нелицеприятно себя пожелав держать да потщившись, видно, дядюшке, который ради нее много на тот час постарался, свою выгоду соблюдая, на ее сторону гвардейские полки склоняя, особенно потрафить, повелела меня в дальнем монастыре запереть.

Вот и сделалась я из знатной богатой госпожи монашенкой, нищей, сирой, убогой. Долго тянулись годы заточения, только я и видела, что стены своей келейки, только и знала, что молитвы творить да слезы точить. Сколько я тогда дум передумала в глухом одиночестве, в тесном своем затворе, сколько мне разного вспомнилось, сколько…

О, господи, и посейчас тяжко на сердце делается, как на ум все пережитое тогда взойдет. Припоминала я и мужа своего, и думалось мне, что вот сижу я здесь, всеми забытая, будто заживо схороненная в четырех стенах, в темноте, в холоде да голоде, без единой весточки с воли, без единого привета, а он ведь, супруг мой венчанный, враг мой, верно, там, далеко, при высочайшем дворе, в столицах, осыпанный милостями императорскими без счету, и чинами, и титулами, и казною, в шелках и бархатах ходит, на серебре-золоте ест да пьет, меня, горькую, несчастную свою женушку и не поминает, будто никогда и не было такой на белом свете, будто не сам он меня в недобрый час для себя высмотрел, не сам к святому алтарю за ручку привел, не сам в бездну невзгод, в море слез ввергнул, ни за младость, ни за первое к нему желание любовное не помиловав… а коли и вспомнит вдруг, так, поди, лишь для того, чтоб порадоваться – моему уничижению, своему надо мной торжеству…

И что же ты думаешь, милая моя! Сосчитал бог дни жизни грозной императрицы, взошла на небосклон российский новая звезда, новое солнце над нами воссияло, само себя короною увенчав.

Выбралась и я в свой черед на волю, и про все то, чего ведать-не ведала столько долгих лет, из жизни вырванных, в один час услышала. Вот тогда-то только и пришел мне черед узнать о том, что муж-то мой, злодей-то мой нераскаянный, притеснитель-то мой окаянный давно умер, в тот же самый год отдав богу душу, когда меня в монастырь насильно постригли, и не пришлось ему, от меня, жены своей постылой, неверной, непокорливой освободившись, порадоваться на свободе, что не мой верх в нашей сваре давней вышел, а его, что мне этак-то солоно пришлось, а не ему.

Вилась та веревочка, которая нас с ним повязала на нашу общую беду-невзгоду, да не рвалась, только недаром люди умные говорят, мол, конца-то все одно миновать не удастся. Вот как это случилось в свой черед, тогда и всему конец пришел, и нашему незадачливому супружеству, и самой его жизни.

Все прожитые с ним вместе годы я будто заново, будто со стороны тогда увидела. Что же мы с ним оба с собою и друг с другом сотворили, сколько ошибок наделали, сколько грехов на душу взяли. А ведь была и любовь, могло бы и счастье быть, да, знать, не судьба. И ничего уже с этим не поделаешь, ничего не исправишь.

- Вы никогда мне прежде об этом не сказывали, - произнесла княгиня Настасья, выслушав длинный и печальный рассказ своей «милой тетеньки», в поместье которой она благополучно прибыла из первопрестольной несколько дней тому назад.

- Что же мне тебе было об этаких делах живописать, - усмехнулась та. - Ты только жить начинала, только замуж собиралась, а я бы тебе стала страсти на страсти наворачивать, запугивать. Не всем же, на удачу, так вот не везет, как мне, грешной, да ведь и то верно, по грехам и расплата, на том мне и Бога молить.               
               
          Наследственное имение старой госпожи располагалось в одном из самых прелестных местечек подмосковных земель, где река, петляя и сливаясь с ручьями и небольшими речками, прокладывает сияющие светлой водой петли своего русла между высокими, поросшими лесом холмами, с вершин которых, увенчанных то стенами и башнями монастырей, то хорошо сохранившимися кольцами рукотворных валов, некогда возведенных для защиты древних крепостей, открываются поистине великолепные виды на окрестности.

Когда-то этим дивным краем, название главного города которого восходит к преданию, утверждающему, будто во время нашествия врагов в его кремле, построенном для обороны рубежа московского княжества, поднимался такой колокольный трезвон, что его было слышно в самой столице, - когда-то этим самым городом звонких звонов со пригороды владел сын легендарного князя Дмитрия Донского, в своем соперничестве со старшим своим братом, желая не отстать от блеска столичного обихода и убедить всех в своем богатстве и могуществе, затеявшем здесь, в своем уделе, большое строительство, возводя соборы для бога и дворцы для себя, позвав к себе для такого дела лучших зодчих и богомазов.

Соперничество братьев обернулось для русской земли многими бедами затяжной междоусобицы, но то были дела давнего минувшего, похожие на сказку… В память же о прежнем времени остались на подмосковных холмах над речными прихотливыми излучинами лишь все эти заросшие высокими красноствольными соснами валы, лишь все эти белые, изукрашенные искусной резьбою, стройные церкви. И святые образы в тех каменных, исполненных древнего холода и древней тишины церквах все еще смотрели в глаза нынешним прихожанам подобно тому, как смотрели в глаза прежним, давно прожившим свой земной век, но твердившим перед ними те же молитвы, но возжигавшим такие же свечи, - и людям вовсе простым, и самим князьям со княгинями.

          Впрочем, Настасья Васильевна не сразу оценила красоты здешних пейзажей, тем более не в день своего приезда, когда ее экипаж, пыля колесами и подскакивая на неровностях пути, петлял между какими-то порою почти отвесными высокими земляными склонами, то карабкаясь по дороге вверх, то начиная резко вместе с нею спускаться вниз, все время при этом заворачивая и заворачивая куда-то, так что путешественница окончательно потерялась в этом лабиринте и уже не представляла себе, куда она едет… ей казалось, что дорога петляет по кругу, что этому и конца никогда не будет.

          Представляя себе, как протекают дни в усадьбе у старой княгини, молодая женщина думала о чем-то наподобие размеренного, ленивого, весьма однообразного и при этом совсем непрезентабельного житья, может быть, не столь упрощенного, какое выпало на ее долю в деревеньке близ военного лагеря еще совсем недавно, но все же близкого к тому.

Поэтому она поразилась, увидев на фоне зубчатого темного леса островерхие крыши теремов старинного каменного усадебного дома, окруженного службами, где на лоне деревенской природы старая хозяйка этого родового гнезда проводила в свое удовольствие благоуханные летние месяцы.

В доме был заведен совсем городской обиход, обеспеченный стараниями весьма многочисленной дворни, и к услугам дорогой гостьи (старая княгиня заблаговременно получила от племянника известие о том, что его жена вскоре нарушит ее уединение, присоединившись к ней в ее деревне), - к услугам гостьи загодя отвели и убрали отлично обставленные красивые светлые комнаты, где она могла разместиться со всеми удобствами.

Сама тетенька была, кажется, искренне рада приезду своей «Настеньки», принялась расспрашивать ее обо всех ее обстоятельствах, посетовала по поводу ее недужности, поинтересовалась медицинскими назначениями, которыми снабдил ее в ходе содержательного визита московский доктор, даже порылась в шкатулке с прописанными им лекарствами, но, тем не менее, молодая женщина вскоре заметила, что старшая подруга слушает ее, что называется, в пол-уха, а сама витает мыслями где-то в других пределах.

С одной стороны, такое показное внимание, на самом деле оборачивающееся невниманием, устраивало приезжую: готовясь к неизбежной и все приближающейся встрече со старой княгиней она опасалась, что та, в связи со свойственными ей любопытством и даже определенной въедливостью, вкупе с тем явным неравнодушием к судьбе племянника, к обстоятельствам его жизни, которые она имела случаи часто демонстрировать, принимая их близко к сердцу, не удовлетворится данными ей простыми объяснениями о причинах нынешнего разлучения особенно дорогой ей супружеской четы и помимо проблем со здоровьем заподозрит тут что-то еще, скрытое, но существующее, о чем ей не желают сообщить.

И потому молодая женщина вздохнула с облегчением, увидев, что пожилая дама, напротив, вполне удовлетворена полученными сведениями и не собирается ставить их под сомнение.

Однако одновременно она испытала и некоторое разочарование, даже что-то сродни обиде: тетенька никогда еще не казалась к ней и к ее мужу настолько равнодушной, будто отгородившись от них, да и ото всего окружающего мира заодно, невидимой стеной.

Вскоре молодая княгиня не только убедилась, что не ошиблась в своих первых впечатлениях, что тетеньке сейчас дела и заботы ее семейных – та же трын-трава, как и все остальное, вершащееся под солнцем. К своему удивлению, она поняла, что такое непривычное положение вещей имеет под собой особые основания: тетенька крутила роман с соседом.

          Княгиня Настасья была неприятно поражена. Она еще не совсем освободилась от весьма ханжеского взгляда на некоторые жизненные коллизии, привитого ей опытным ревнивым опекуном, с немалой изобретательностью использовавшим разные приемы, чтобы подольше удержать свою воспитанницу под своей властью.

Так что ее горничная Варвара была, пожалуй, права, некогда опасаясь осуждения и неудовольствия барышни в случае обнаружения своей любовной связи «с неким солдатиком». Хотя в то же время ее всегда влекли к себе жизненные тайны, и она весьма охотно читала откровенные письма подружки своей задушевной, Глафиры Сергеевны, при случае пускаясь с нею в волнительные беседы.

          Княгиня еще не нашла той золотой середины в отношении к исконным и насущным вопросам человеческого бытия, которая бы позволила ей чувствовать и вести себя при столкновении с ними более естественно и определять свое отношение к ним с большей справедливостью и искренностью, в результате чего на собственные поступки, совершенные на этом поприще, она имела один взгляд, а на поступки, совершаемые другими, могла смотреть несколько иначе, и многое тут также зависело не от сути совершенного, а от того, кто это совершил, насколько уважаемое или же иное какое лицо.

Не совсем верный и справедливый подход, впрочем, справедливости ради стоит отметить, часто присущий очень многим и куда более опытным людям.

          Вот только в случае со старой княгиней главной причиной крайней степени удивления Настасьи Васильевны оказалось то обстоятельство, что та была вот именно что стара. Или что казалась ей, еще даже не достигшей двадцати лет, чересчур старой для повторений любовных опытов лучшей поры своей жизни.

И молодая женщина ощутила себя для начала очень неловко. Вот не было печали! Как ей себя теперь вести, как себя держать, и с тетенькой, и с ее внезапно объявившимся другом?
 
          Однако пожилая госпожа была достаточно мудра и немедленно приняла меры, не желая допустить того, чтобы прежде столь безоблачные приятные отношения между ними вдруг осложнились и в результате стали иными.

- Вам, людям молодым, в отношении нас, стариков, это все смешным и неприличным может показаться, - сказала она, чуть только заметив замешательство своей гостьи и правильно поняв его причину, без колебания сама начиная разговор, на который та никогда бы не отважилась. - Только, видишь ли ты, какое тут дело, жизнь-то еще и в старости не заканчивается, а только потом уж, с самою смертью. Моя смерть, может быть, уже не за горами, но я еще жива… И годами еще, между прочим, не такая вовсе древняя, чтобы уж совсем на себе крест поставить. Я еще живу, Настенька, я еще любить могу, я еще люблю, я еще любима… И тем очень и очень счастлива… Жаль только, поздно ко мне пришло мое счастье…

Вот тут-то она и поведала своей юной слушательнице историю всей своей жизни так, как та ее еще ни разу ни от нее, ни от кого другого не слыхала.

- А с другом-то моим сердечным нынешним, - продолжала она, - мы давно знакомы были, с самого детства. Вместе росли, вместе взрослели, только дороги нас по жизни вели разные, и далеко увели, и никогда мы и думать не думали, и ведать не ведали, что на склоне наших лет наконец они воедино сойдутся.
          Меня замуж сговорили да выдали, он женился, детишек завел, служил... Сколько лет минуло, сколько зим! Целая жизнь за спиной осталась, со всем, что в ней суждено было испытать да пережить. Мы и не встречались-то уже сколько лет, не упомнить, когда последний раз виделись.
          И вот она встреча-то наша, наступила в свой черед, и что же? Я вдова, он вдовец, у меня детей так и не было, его дети выросли да из отчего гнезда все разлетелись. Одни мы на целом свете оказались и рядом друг с другом. Так грех ли это, друг для друга осень жизни скрасить?
          У любви возраста нет как нет, она всегда молода и горяча. И в двадцать молодых годочков, и в сорок зрелых лет, и в шестьдесят лет пожилых она все та же, все прежняя. А уж как хорошо с милым другом радости жизни еще раз испытать! Это будто рябину попробовать, которую морозцем прихватило: была-то горька, а стала-то сладка, да до того сладка, что и словами не опишешь.
   
          Княгиня Настасья краснела и бледнела, слушая пожилую госпожу, и не находя ничего, что могла бы возразить… Да и ей ли было судить ее? Кто она в самом деле такая – молодая, глупая, едва только первые шаги по жизни сделала, а уже ошибок налепила, а уже зашла сама не ведает куда, кривыми стежками-дорожками, и кто бы пособил ей теперь из гиблых мест на торную дорогу, на путь к спасению выбраться.

- Дмитрий Иванович человек приятный, - промямлила она наконец, чтобы что-нибудь сказать (Дмитрием Ивановичем как раз-таки и звалось позднее тетенькино счастье).

- Да ничего себе, - залившись краской и улыбаясь, объявила старая княгиня. - Он меня все смешит. И по молодости такой же был, балагур, а нынче, кажется, и того пуще. Мы все с ним хохочем, как дураки какие, господи прости… Я уж и то думаю, может, замуж мне еще разок сходить напоследок? А?

     Тут княгиня Настасья сочла за лучшее и вовсе промолчать.

- Хотя нет, вряд ли стоит пробовать, - продолжала пожилая госпожа. - Семейная жизнь это не хаханьки-хихоньки, а куда как покруче может статься… Опять же не дай бог какие-никакие разборки с наследниками начнутся, я ведь богата, а он хоть и не вовсе беден, да зато многодетен… что-нибудь в осложнение придет, вот и конец нашему обоюдному удовольствию… Да и то еще верно, что любовник это любовник, а муж это муж… - старая княгиня не пожелала уточнить, что она имела ввиду под последней своей выкладкой, но догадаться, впрочем, труда большого не составляло.

- Ох, устала я что-то, - пробормотала она вслед за тем. - Трудно вспоминать былое, да еще при том, сколько соли в нем съесть пришлось... соли или же и вовсе яду… Запить разве что это горе?.. Будешь со мной наливочку кушать, милая? – с этим словом старая княгиня, подойдя к столику у окна, на котором возвышался на подносе стеклянный графинчик, налила две рюмочки, причем одну предложила собеседнице, другую же, верная своей привычке, впрочем, на самом деле в умеренных переделах мало предосудительной, тут же и приняла сама без промедления, с выражением явного удовольствия.   

- И почему, в самом деле, как-то все больше получается, что мужья все такие, что и правда не до смеха, - думала потом княгиня Настасья на досуге, вспоминая все, что услышала в этот день. - Тетенькино супружество в страх приводит, как повесть о нем послушаешь. Глашин муж вспыльчив и гневлив, вон, окна в доме бьет. А мой муж едва меня не избил.
          Есть ли добрые, покладистые, хорошие мужья на свете или о подобных и не слыхали никогда? Даже в сказках, и в тех дело лишь до венца доводят, и кто это знает, кто ведает, колотил ли потом Иван-царевич под горячую-то руку свою ненаглядную Василису Прекрасную, коли она ему когда не угодила либо прогневила чем ненароком, даром, что в тридевятое царство-тридесятое государство за нею ходил по своей воле и с самим с Кощеем Бессмертным потягаться за нее не побоялся?
          Неужто и тетенькин друг-то сердечный, что нынче и весел, и легок, и смешлив, окрутись она с ним, другое бы лицо показал? Да что там говорить, коли сама Ее величество императрица от своего милого, которого до того любила, что даже обвенчаться с ним решилась, и то буйство под пьяную лавочку терпеть была принуждена, когда он стулья и столы крушил и придворным затрещины раздавал направо и налево, разве что с нею самою рук не распускал?
          О, господи, и что же это за напасть на нашу сестру, и что же это нас, в самом деле, и простых, и знатных, и настолько знатных, что знатнее уже некуда, так и тянет, словно бабочек на огонь, на таких вот… невеж неотесанных, будто других и на свете нет?
          А ведь есть они, другие-то, как не быть… есть всякие, и рядом ходят, и в глаза заглядывают… только вот они не те, на которых, когда смотришь, сердце само замирать начинает, а мысли путаются, а коленки подгибаются… А зато эти, которые такие, как надо… ну, одним словом, они как раз вот такие и есть, что хоть смейся, хоть плач…
           Может, мы сами виноваты, сами не те жены, чтобы нашим мужьям при нас иначе себя держать?.. Вот и останется одним утешаться, мол, коли бьет, так, стало быть, любит…

- Нет, что же это, - размышляла молодая княгиня далее. - Так нельзя. Нельзя, чтобы это продолжалось. Не хочу без любви век вековать, да только не хочу и того, чтобы моя жизнь на жизнь бедняжки-тетеньки вышла похожей. Я так не хочу!
          В давние времена Домостроевские, когда мужья жен в домах своих за семью запорами держали да плеткой почем зря охаживали, было одно, а в наше-то время совсем другое, и жизнь иначе устроена, и мы-то сами теперь уже не те теремные затворницы, так, стало быть, теперь их черед меняться, мужей наших.
          Должны же они тоже, как бы это… обтесаться, мягче наконец сделаться, цивилизованнее… нам подстать, одним словом. Пусть будут и сильные, и смелые, и напористые, и яростные… только не с нами. И как тут быть, и что делать? Раз они нам до того нужны, значит, нужно научиться жить с ними.
          Напрямую, ясное дело, не попрешь, с мужской силищей женщине все равно не совладать, с мужским нравом женскому лучше не схлестываться… а бросать, отказывать, отворачиваться не годится, иначе, чего доброго, и одной остаться недолго… а одной остаться, это уже совсем никуда, это хоть в петлю полезай… тут изловчиться, исхитриться, наверное, придется… каждой с каждым, то есть со своим, и уж как оно там повернет, куда выведет, как лучше окажется… у всех ведь судьба своя, всем свою дорожку в жизни торить приходится… и мне тоже, как и всем… только что-то плохо у меня это до сей поры получалось…  и что мне теперь делать, как быть, как на свете дальше жить, ума не приложу…   

          У молодой княгини нашлось много времени, чтобы предаваться размышлениям. Веяния внешнего мира со своей всегдашней суетой и тревогой почти совершенно не долетали в эти благословенные края, где она вдруг очутилась, так что сложно было даже и представить, обитая в тишине и покое среди сельского приволья, в условиях которого безостановочное время, кажется, и то имело свойство замедлять свой бег, что где-то там, поодаль, в стороне, будто в другом каком-то мире, все также, как и прежде, бурлит, подобно полноводному морю, не затихая ни на минуту, жизнь в больших многолюдных городах, все также  шумят и блистают под сенью великолепных дворцов великосветские собрания… Здесь это представлялось почти невероятным…

Тетенька совершенно естественным образом пренебрегала племянницей, занимаясь только собой и своим другом милым, так что княгиня целые дни, размеренные, похожие один на другой, проводила, предоставленная сама себе, и в конце концов стала привыкать к своему вынужденному одиночеству, также занимаясь только сама собою… своими мыслями, которые не оставляли ее… своими книгами, которые читались ею у окна спальни или на скамейке в саду… своими прогулками, в которые она пускалась по окрестностям усадьбы…

          Неподалеку на высоком холме над течением реки, где в давние годы располагался кремль, возвышалась среди уцелевших и даже мало осевших и осыпавших крепостных валов старинная большая каменная церковь, увенчанная одной золотой главою. Княгине запало в душу это сооружение, от которого веяло былинной стариной. Ей нравилось стоять на службах в полутемном, гулком храме, под навевающей прохладу сенью его каменных стен, разглядывая покрывающие их росписи, исполненные когда-то лучшими московскими мастерами, теперь потрескавшиеся и потускневшие от сырости, внимая молитвам священника и слушая пение хора, изредка отвлекаясь на легкий шелест, поднимаемый крыльями залетевшей внутрь в разбитое оконце и порхнувшей внезапно под самым куполом птицы.

Ей нравилось и путешествие к этой местной святыне, нравилось идти к ней длинной узкой тропкой, пролегающей по крутому склону холмистой гряды, до того извилистой, что купол церкви, тускло блестя позолотой под солнечными лучами, мелькая над кронами деревьев, становился виден то слева от тропы, то справа, так что трудно становилось понять, где же на самом деле находится храмина, и создавалось впечатление, будто она то и дело меняет свое местоположение.

Этот зрительный обман неизменно увлекал молодую женщину, неторопливо, часто в одиночестве, даже без служанки (зачем бы она была ей здесь нужна, в этом тихом деревенском захолустье, служанка, для каких таких услуг), - в одиночестве совершавшей свое ставшее уже привычным паломничество, чувствуя, как жаркое летнее солнце припекает голову и плечи, дыша сладким запахом разнотравья и ладанным ароматом разогретой сосновой смолы да крутя в руках букетик только что сорванных полевых цветов…

И только вилась тропа по опушке лиственного леса, ввиду стоящих особняком, на взгорках, величественных стройных сосен, и только летний зной властвовал вокруг, и в небе, и на земле…

И казалось в эти минуты княгине Настасье, как будто она была сейчас одна не только на этой тропе, возле этого леса, ввиду древней церкви под сенью высоких сосен, но одна на всем белом свете…
 
          Подойдя к подножию холма, на котором стоял храм, паломница начинала восхождение вверх по почти отвесному склону, по крутой деревянной лестнице, делая остановку на середине подъема, возле родника, светлая искрящаяся струя которого с силой била из глубинных недр холма, и, подставив руки чашей под эту струю, брызгала себе на лицо, а потом отпивала глоток воды, такой холодной, что от него начинало ломить зубы, будто это был жидкий лед.

И вот наставал конец пути: впереди вырастали церковные стены, и вначале на них приходилось смотреть с последних ступеней лестницы, то есть несколько снизу вверх, загородив глаза рукой от солнца.

          Видимо, именно по причине описанного ракурса, в котором неизменно открывался первый вид на храм, княгиня однажды в облачный день видела, как, зависнув прямо над зданием, вплотную к венчающему купол кресту клубится, взвихриваясь вокруг острия, белое круглое облако.

Сделав еще несколько шагов вперед, молодая женщина убедилась, что и тут, как и в случае с меняющим свое положение относительно тропы церковным силуэтом, ничего сверхъестественного на самом деле не наблюдается: облако в действительности висело высоко в небе, где ему и положено было быть, и даже его форма на поверку отличалась от идеально-круглой.

Но все же она не смогла не отметить, что все эти явления, то и дело происходящие на ее глазах, как-то слишком часто напоминали нечто выходящее из ряда вон, слишком часто вызывали удивление, чтобы не обратить на них особое внимание, чтобы не запомнить их также особо…
- И к чему все это, зачем?

Ответа на вопрос никто не давал и не мог дать, оставалось лишь прислушаться к себе, своей душе, своему сердцу, которые полнились, как это всегда бывает в переломные жизненные моменты, обостренным ощущением быстротечного, но в чем-то далеко не бессмысленного и не случайного земного бытия… 

          Все это служило к развлечению молодой княгини, так что она не скучала. Или скучала не слишком сильно.

          Так протекали ее дни, протекали, словно вода сквозь пальцы, неощутимо, неудержимо, не быстро и не медленно… а ночью ей снились сны… то путаные и неяркие, то отчетливые и завораживающие воображение, некоторые из которых запоминались, и их образы, их сюжеты, привидевшиеся ей, понуждали ее по утрам листать пухлый объемистый сонник, нечаянно обнаруженный этой любительницей чтения среди французских романов, между рукописной Псалтирью и печатным Брюсовым календарем в одном из шкафов обширного усадебного дома.

Впрочем, заслуженный толкователь снов больше путал пытавшуюся посредством такого способа понять, что пророчит ей то или иное видение, молодую женщину.
            
А однажды ей приснился и вовсе непонятный сон, который она могла бы рассказать, но даже и не пытаясь уже вникнуть в его скрытый смысл… Ей снилось, что она опять молится в известной ей часовне перед потемневшей от времени иконой Богородицы, и, желая увидеть чудесный лик, поднимает глаза… но видит совсем не то, что ожидала, потому что нет больше ни серебряного с позолотой литого тяжелого оклада, ни отбрасывающих на него яркие пунцовые тени, похожие на цветы, цветущие среди темного вечернего луга, пяти драгоценных лампад… и вместо изображения Богоматери, держащей на правой руке Богомладенца, явственно заметен совсем другой силуэт… фигура, видная по пояс, больше напоминающая по ширине плеч и осанке мужскую, с почти явственно различимыми, но внезапно расплывшимися перед глазами чертами молодого безбородого лица, все же почему-то показавшимися на миг слегка знакомыми…
- И кому же это я молилась во сне вместо Богородицы, кому, явленному вдруг там, где была только что Она сама… и чьей волей явленному? Ее же волей?… Ох, и приснится же такое, в самом деле… Что с этим делать или не делать? Рассказать кому, запомнить про себя или забыть, словно еще один бредовый, путающий мысли обман ночного полузабытья?      

           Между тем природа вокруг стала исподволь менять свое лицо.  Зеленая пышная листва деревьев утратила свою недавнюю упругую свежесть, будто пожухла немного, утомленная жарким дыханием летних месяцев, и в ней появились первые желтые листочки: приближалась осень.

- Что будет дальше? – думала она, но ответа на этот вопрос никто не давал и не мог дать. Оставалось лишь прислушаться к себе, своей душе, своему сердцу, которые полнились, как это всегда бывает в переломные жизненные моменты, обостренным ощущением быстротечного, но в чем-то далеко не бессмысленного и не случайного земного бытия.   
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
2008г.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Продолжение: http://proza.ru/2022/02/02/1371